Обстоятельства.
Это слово в дипломатии было из арсенала универсальных средств. Обстоятельства требовали, препятствовали, определяли, а люди ну совершенно ничего не могли с ними сделать, разумеется. А чаще всего еще и не могли внятно объяснить, в чем же непреодолимая сила этих самых обстоятельств заключается. Гудрун никогда не была ярой поклонницей дипломатии в традиционном смысле этого слова, кроме того, обстоятельства совершенно не мешали ей обсуждать волнующий всех вопрос с отцом и Альдой, да и внутри клана, скорее всего тоже. Поэтому от нее Лойи ждал скорее аргументов в стиле "мы посовещались, и я решила", а не вступления насчет обстоятельств.
Он сидел на подоконнике, время от времени выглядывая в окно и рассмотривая, разумеется, море, потому что никаким другим пейзажам в окнах ньордов, похоже, не было места. Окно выполняло еще одну функцию: помогало скрыть раздражение, которое вполне могло случайно вползти на лицо по мере того, как Гудрун, продолжая говорить, так и не соизволила известить присутствующих о решениях, которые, вне всяких сомнений, уже были приняты. Впрочем, приходилось ли сомневаться в том, что консорт и наследник уже в курсе?
Гудрун закончила, и некоторое время Лойи молчал, чтобы убедиться, что именно ему предоставляется почетное право первого слова. В комнате несколько секунд висела тишина. Такую всегда приятно нарушить.
- На нас напали, - он пожал плечами, давая понять, что все слишком очевидно, чтобы высасывать из пальца какую-нибудь неправдоподобную историю. - Очевидно, что гульвейги были на взводе из-за истории с их банком, искали, на ком сорвать раздражение. Мы просто подвернулись под руку, и, может быть, были не слишком вежливы, когда ублюдки позволили себе выпады в отношении наших богов и, - не вставая с места он изобразил подобие поклона в сторону тети, - некоторых глубокоуважаемых членов союзных кланов. Их было больше, они были сильнее и напали первыми.
Собирался ли он сделать из ситуации выводы? Непременно. Будут ли эти выводы, по меткому выражению тети "нужными"? Этого он гарантировать не мог. Все зависело от точки отсчета. Для кого-то они непременно окажутся весьма выгодными.
Собственно, сказать больше было нечего, разве что начинать оправдываться, но как раз этого Лойи делать не собирался - ни сейчас, ни перед Советом, если вдруг ему придется и там толкнуть речь. И все же он чувствовал, что должен сказать что-нибудь, превращающее его из жертвы или случайного свидетеля в полноценного участника событий. Хотя бы в глазах дорогих родственников, если это вообще возможно, если они не окончательно заигрались в "хочешь сделать что-нибудь хорошо - сделай это сам".
- Мы все знаем, что либералы зарвались. Мы все неоднократно говорили об этом, но формальное перемирие связывало нам руки, а теперь их не связывает ничего. Исландии нужна эта война, боги хотят этой войны. Надо очистить остров от грязи, что  разве кто-то из присутствующих станет спорить с этим?
Лойи перевел взгляд на Рагнара, звтем на Асгейра. Не его команда, но именно от них, как ни странно, он ждал поддержки в том, чего собирался добиться. В любых других обстоятельствах он сам первым выступал бы против большого и, в целом, бессмысленного кровопролития, но не сейчас. Именно сейчас оно и должно было быть большим. И, что важно, осмысленным. Убить правящую семью Гулльвейгой, да еще и практически не своими руками - и остановиться на этом? Стоило ли стараться ради такого результата? Стоило ли рисковать? Стоило ли умирать, в конце концов? Лойи не выдержал и всё-таки перевел взгляд на кузину. Он отлично помнил данное ей обещание - не дать забыть и не забыть самому что-то по-настоящему важное. Что же, если понадобится, он готов был действовать дальше своими силами, но - боги свидетели - как же он этого не хотел.
- Не без нашей с Фрейей инициативы, но Гулльвейги дали нам повод. Дали начало войне, открытой и справедливой, в такой нас поддержат все, кто не собирается открыто выступать против старых традиций и истинных богов. Но только если это будет война, а не сомнительные заговоры, подковерные игры и якобы случайные смерти.
Теперь Лойи смотрел только на Гудрун. Остальные, даже если уже знали о проведенном без них совете и принятых на нем решениях, едва ли имели силу на них влиять. Убеждать в чем-то отца было делом на любителя: тот, похоже, был уверен, что у него есть старшая дочь, с которой можно возиться, обучая особенностям руководства кланом, сын, с которым можно обсуждать дела безопасности этого самого клана, - и кто-то там еще вроде был. В общем, шанс быть воспринятым всерьез был, пожалуй, еще меньше, чем здесь. Правильнее всего было бы говорить с Альдой, но та то ли избегала брата, то ли случайно совпало - найти ее и обсудить безумную идею было невозможно. Так что оставалась тетя: убеждать ее тоже было делом так себе, на любителя, но была надежда, что хоть кто-то услышит аргументы, о которых напрочь забыли в погоне за местью.
- Мы все здесь любим красивый символизм. Сложно удержаться и не организовать врагам повальное вымирание, которое так и подмывает списать на волю Хель, - сестра иногда заигрывалась и совершенно забывала, что она лишь рупор Владычицы, а не ее земное воплощение, и сегодня ее отчего-то некому было остановить. - Только не стоит забывать, что это не ее воля, и имитация может слишком дорого обойтись уже нам.

Здесь должен был быть ее отец – не она. Отец и брат, и Исгерд, а вот Лейф здесь делать было совершенно нечего. Она бесполезная, это всем очевидно, и все же, Гудрун позвала на обсуждение именно ее.
Разумеется, никто не ждал, что Лейфур скажет хоть слово. Возможно, и отца тут не было именно по этой причине, он ведь едва ли скажет хоть что-то отличное от решения Гудрун. Фанатик клана Ньерда, он находил в своей сестре всё то, что воплощал в себе бог моря: право решать судьбу всех, кто от нее зависит. Гудрун лучше знает. Решение Гудрун будет наилучшим. Простая отцовская философия сводилась к поддержке невесты морского владыки во всем и всегда. Какой смысл звать его на военный совет, если он может лишь помочь перевесить голосами? От этого был бы толк, будь
Именно поэтому Лейфур была сегодня без своего амулета. Видения еще не посещали ее – почему-то в воображении девушки, они напоминали рыскающих хищных зверят, что подбираются к жертве с тем, чтобы лишить ее последних сил, присосаться и забирать все, что получится; сейчас они, должно быть, почувствовали свежую добычу и добирались к ней едва заметно, и могли напасть в любой момент.
Гудрун велела ей никогда и никому не говорить о видениях – никому, кроме нее самой или Исгерд. Лейфур и не говорила; она предпочла вообще оградиться от видений настолько, насколько это возможно, и только занятия со старшей вельвой требовали от нее отказала от этой молчаливой забастовки. Унизительно, глупо, немного противно – докладывать о каждой мелочи, о каждой детали, что вовсе не имеют никакого значения для Гудрун, но все же являются неотъемлемой частью чужих жизней. Она много думала об этом; является ли будущее собственностью человека, являясь частью его судьбы? И имеет ли она права трогать то, что не принадлежит ей? А если она упустит нечто важное, и это приведет к трагедии? Разумеется, никто о том не будет знать, кроме нее самой, но как жить с осознанием, что ты стал причиной чужой беды? Но Фрея бы не стала бы слушать ее ни за что, и наверняка рассердилась бы, узнай, что Лейф делает предсказания на ее счет…
Один раз Лейф уже ошиблась, рассказала Асгейру о том, что он не должен был знать, и навлекла на себя гнев (как бы та не утверждала иное) Гудрун; наказание, впрочем, казалось девушке несоразмерным проступку. Он был опасен, второй из ее кузенов, и временный глава клана должен был знать об этой угрозе – а то, что он принял решение о казни, так то был лишь его выбор, последствия которого Асгейр знал, не мальчик. Лейфур все еще считала, что была права тогда, и эта уверенность, сталкиваясь с убежденностью Гудрун в обратном, приводила лишь к росту внутреннего раздражения. Если она недовельва, и не имеет права принимать решения, то зачем вообще обращаться к ней за помощью?
Но сейчас было не до ее детских, глупых почти обид. Может, их дружба с Фреей погасла почти, и все же, они оставались кузинами, кровь от крови, плоть от плоти, они оставались семьей. По этой причине, Эффи пытается – или убеждает себя, что пытается – увидеть хоть что-то. Она не хочет войны, она боится войны, но разве клан и его безопасность не важнее ее страхов?

Конечно, мальчишка все лопочет о своем, и при том с таким видом, будто в одночасье стал жрецом и теперь его устами говорят бессмертные боги, исповедуя свои святые истины. Асгейр не снисходит до ответа. Он закатывает глаза, тяжело вздыхает и откидывается на спинку кресла. Его снедает крайне неприятное чувство, которому он не может как следует дать определения – что-то сродни беспокойству, на грани ярости и настоятельной жажды действия. Ньердсон не из тех, кто со вкусом копается в себе, разбирает спутанный клубок эмоций на отдельные нити – ему проще разрубить узел, чем возиться. Но сейчас способа одним махом решить головоломку нет – мозаика причудлива, сложна и в ней не хватает изрядного количества элементов. Неизвестных слишком много, чтобы действовать без опасений, и если бы речь не шла о судьбе всего клана, Асгейр предпочел бы риск промедлению.

Лойи, вопреки доводам разума, не унимается, и Асгейр чувствует, как в нем начинает подниматься злость. Он все еще не простил кузену роль, которую тот сыграл в недавней истории, не забыл, что именно из-за Хельсона чуть не погибла – погибла – сестра. Да и дерзость его успела Асгейру изрядно прискучить. Хочется сказать Лойи, что он зарывается, повторяется и истощает последние запасы чужого терпения.
Асгейр уже хочет ответить, поворачивается к Лойи всем корпусом и презрительно кривит губы. На языке пляшет с десяток фраз, самые нейтральные из которых – предложение заткнуться без чужой помощи и указание на то, что у Лойи еще молоко на губах не обсохло, и не ему осуждать чужие действия, ибо это очень уж напоминает тявканье мелкой собачонки из-за высоких ворот неприступной крепости. Но слово берет Гудрун, Асгейр молчит и внимает. Материнская ярость созвучна его собственной, да и слышал он уже все, что она по этому поводу думает.

- Если бы моим единственным оружием была неуемная говорливость, я не стал бы распускать язык и вызывать гнев тех, кто, как ты метко выразился, кузен, привык рвать глотки зубами, – Асгейр улыбается, и оскал этот выглядит на его и без того хищном лице поистине пугающе. – Чем кричать  о своих заслугах да бахвалиться, доказал бы слова делом. Ты жаждешь чужой крови, Лойи? Так пролей ее сам, собственными руками хотя бы один раз, а не веди себя как великий шахматист, жертвующий пешками. Или твоей удали на это не хватит?

Асгейра, конечно, забавляют эти пустые речи, но и сердят, и с каждым мигом злость перевешивает. Он вновь нарушает молчание, когда Лойи зарывается окончательно.
- Помни, с кем ты говоришь, мальчишка. Это не семейные посиделки, и перед тобой не добрая тетушка, – рычит Ньердсон. Ладони его сжимаются в кулаки на подлокотниках кресла, хорошо, что на шее зарвавшегося юнца. – Тебя попросили рассказать о случившемся, но по факту, очевидно, тебе добавить больше нечего. В арсенале остались одни только домыслы и революционные призывы.

Ньердсон оборачивается к Эффи, которая все это время сидит тихо с видом загнанного в угол перепуганного зверька. Очевидно она не в восторге от того, что вынуждена присутствовать на совете, и все-таки маленькая Лейф в очередной раз недооценивает собственную значимость, если считает, что ей среди них не место. Пожалуй, она-то может в итоге оказаться куда полезнее болтливого сына Хель, заслуги которого заканчиваются на умении находить себе и другим неприятности.
- Говори, Лейф, – в голосе Асгейра звучит обманчивая мягкость, но вельва не является причиной его раздражения, и он не намерен срывать на ней злость.

– Хорошо. Пусть будет так, – когда мать называет её дурой, Фрейя только пожимает плечами. Дура и дура, ничего страшного в этом нет, и если прямо сейчас Гудрун от этого полегчает, то она готова будет даже поблагодарить за это всех Асов. В любом случае, для глупых обид без повода время явно неподходящее. Только вот спокойнее глава дом Ньерда от высказанного не становится, а только напротив, начинает набирать обороты.

Реальность, в которой близкие родственники, еще несколько дней назад относящиеся или хотя бы пытающиеся относиться друг к другу с пониманием, поддерживая в тяжелых ситуациях, пытались оскорбить или поддеть друг друга, выходила куда-то за пределы восприятия Фрейи. Ровно также, как и реальность, где люди, которые должны вести себя мудро, опускаются до перехода на личности, до того, чтобы апеллировать не к разуму, а к физической развитости, возрасту или тем паче к тому, что им досталась активная способность, а кому-то другому – нет. Вообще весь сегодняшний день существовал в каком-то отдельном мире, в котором собирают абсолютно ничего не значащие советы, чтобы назвать кого-то малолетним идиотом или инфантильной дурой, а потом попытаться то ли проучить, то ли просто публично унизить. Это не было чем-то вроде фирменного стиля Гудрун, и от того казалось ещё более противоестественным и чужим. Колдунья предпочла бы, чтобы это все оказалось бредовым сновидением хотя бы потому, что всё еще хотела верить, что все они здесь умеют просто говорить.

Как бы ни были тесны родственные узы, Фрейя и Лойи воспитывались в разных семьях и по разным канонам, и это стоило учитывать. Там, где сама она видела абсолютную обреченность любых, даже самых разумных доводов, кузен её, кажется, ещё не замечал или просто не хотел замечать. Там, где она понимала, что если их маленькое семейное собрание назвали советом и расположили не в гостиной на диванах, а в общей зале, то и проходить оно должно по всем традициям нормального совета, он глупым формальностям подчиняться не хотел. В общем и целом, это был его выбор, и, что самое важное, его право, потому что более никто другой, пожалуй, в таких условиях перечить Гудрун не решился бы. Фрейя точно знала, как сделал бы отец, будь он не согласен с проводимой женой политикой – дождался бы окончания и позже, за закрытыми дверьми, когда они были бы только вдвоём, смог бы объяснить свою позицию. Уже не первый год, точно также делала и она сама – любая информация воспринималась лучше во сто крат, когда не ставились под вопрос традиции и авторитет.
Был ли Лойи не прав? В чем-то, определённо, был, но пытаться его прервать или остановить Фрейя даже не собиралась по одной простой причине: если мыслить глобально, то говорил кузен об очевидных и справедливых вещах. Была ли права мать? Снова нет, потому что она, заранее все обдумав и решив для себя, ставила на них крест отнюдь не из-за самой ситуации с либералами, а из-за того, что они слишком молоды. Будь на их месте её наследник, она заговорила бы иначе. О брате, ярость которого чуть ли не с ног сносила, и говорить нечего, ведь начав с разумных доводов он и вовсе перешёл к прямым предложениям доказать собственную значимость литражом крови, которую пролили враги, начисто забывая о том, что существуют другие способы вести противостояние.
От непростительно затянувшейся беседы закладывало уши, почти на физическом уровне тошнило, и болела голова, а единственной мыслью, которая недобитой птицей билась в голове, оставалось желание просто выйти с этого сомнительного мероприятия, на котором она чувствовала себя лишней.

Но она остаётся, слушает и молчит, сканируя пустыми глазами пространство за окном. К тому моменту, как они все, наконец, выговариваются, Фрейя точно знает, сколько эти перпирательства уже заняли времени, вплоть до секунд. Она продолжает нервно сжимать с разжимать пальцы свободной руки, переводит взгляд сначала на мать с Асгейром, потом на отца, который сегодня, видимо, решил поддержать ее в немногословности, и останавливается на спине Лойи, возвращаясь к облюбованной точке концентрации внимания.
– Я тебя услышала, мама, – она поджимает губы, даже не пытаясь тягаться с Гудрун игрой в гляделки. – И прекрасно поняла, кем ты меня считаешь и в понимании чего отказываешь. Перспективы также предельно ясны. Есть только одна вещь, которую я хочу, чтобы от меня услышала уже ты: никто не ставил собственные амбиции превыше моей жизни, потому что распоряжаюсь ею, увы, я сама. И виновата тоже я сама, а не Лойи, которого ты несколько раз в этом обвинила. Впрочем, ни слова из сказанных мной бастардам я не считаю амбициями. Хочешь упрекать кого-то в моей смерти – пожалуйста, но упрекай меня.
Она говорила это сейчас, потому что не хотела повторять отдельно брату или отцу, обращаясь к матери лишь формально. Этот вопрос касался всех здесь присутствующих, потому что, кажется, одним из камней преткновения стало именно то, что они представляли себе потасовку с выродками либеральных нравов каким-то организованным, но, похоже, плохо спланированным, терактом, а не тем, чем это являлось на самом деле. В сущности, на этом она и планировала удалиться куда-нибудь подальше отсюда, если бы не одно «но» в виде Эффи, которая, наконец, взяла слово.

В голове не всплывали кровавые картинки. В ней вообще не было ни-че-го, только какая-то обречённая пустота. Вельва заметно злится, она раздражена, и это даже несмотря на то, что у Фрейи и в мыслях не было её обидеть. Но, что же, каждый воспринимает реальность так, как ему по нраву, и в этом они все сегодня убедились сполна. Колдунья не пытается положить руку обратно на плечо кузины, вместо этого просто возвращая ладони на спинку кресла. Головная боль достигает своего пика и на какую-то долю секунды у нее перед глазами даже темнеет, несмотря на то, что Фрейя, как ей казалось, довольно успешно до этого убеждала себя в том, что она больше не переживает.
– А на войне бывают хорошие смерти? – глухо отзывается она, – Если в случае войны я действительно умру первой, то это будет самым большим подарком. Спасибо, Эффи.

Задумываться о том, врёт кузина, говорит правду, описывает обычное видение или бларсин казалось каким-то... бесполезным? Если начало войны ознаменует лишь череду смертей всех здесь присутствующих, но это исключительно вопрос времени. Если смерть заберет её первой, не столь важно, как именно, то ей не придётся снова и снова переживать потерю близких, и перспективу лучше придумать было сложно.
Впрочем, Владыка сказал, что её путь ещё не окончен, и вряд ли он должен был закончиться так скоро и так бессмысленно. А еще он сказал, что ничьи слова не являются истиной кроме тех, что звучат изнутри, а не извне. Её больше не пугала смерть, а что до очередности – она уже говорила это Лойи и готова была повторить тоже самое всем желающим. Гораздо хуже смерти было поганое ощущение того, что кто-то вредит себе, думая о ней. Может, если она умрёт у них у всех будет даже больше шансов. Что, если так?

– Надеюсь, на сегодня это всё? – Фрейе, очевидно, нужно было выйти на воздух и спокойно посидеть, возвращаясь в нормальное состояние. Она вопросительно смотрит на отца, потому что знает, что если у кого-то и есть на языке длинный монолог, чтобы подбросить парочку полен в этот костёр хороших родственных отношений, то у него, но Рагнар отвечает ей малозаметным отрицательным кивком. Что же, и это прекрасно. Значит, осталось немного собраться и можно уходить.

Впечатление, что Асгейр все же способен мыслить самостоятельно, а не просто кивать, как китайский болванчик, в такт словам властной матери, развеивается слишком быстро. Показательная вспышка гнева двоюродного брата Лойи вообще смешит. Еще пару минут назад он думал, что невозможно придумать более бессмысленную аргументацию того, почему к его словам никто не прислушивается, чем его возраст  но ньордский наследник справился и апеллировал к небоевой способности. Он все же заставляет себя сдержаться, не рассмеяться и ответить на совет Асгейра, основанный на  собственных тактиках  жизненном опыте брата.
- Разумеется, ведь разговорчивость не прибавила бы тебе смелости, кузен. Ты точно так же боялся бы тех, всех, кто хоть немного сильнее, как боишься их сейчас.
Он как будто запинается о собственные слова. Странно бросаться такими обвинениями, да и, кажется, он никогда не считал Асгейра трусом. Бесхребетным - отчасти, идиотом - иногда, но назвать его трусом до сих пор не было повода. Но слова как будто приходят на ум сами, создают неприятное чувство deja vu, как будто все это уже происходило, пьеса сыграна много лет назад, только в прошлый раз актерский состав был получше. Это заставляет задуматься, но следующее предложение кузена утопить кого-нибудь в крови как будто толкает Лойи в спину, заставляя продолжить и вышибая из головы лишние мысли.
- На "это"? На что, прости? Убивать туристов, как это делаешь ты? В этом твоя, как ты выразился, удаль, безгранична. Да, ты прав, на это не хватит.
Ну а дальше все, как и предполагалось. Гудрун не может объяснить, каких именно доказательств дееспособности хочет от него, и разговор приобретает явный оттенок бессмысленности. Это не похоже на совет, не похоже на разговор, это похоже на абсурд, на встречу постоянных обитателей клиники в общем холле. По привычке, неопытные сотрудники или посетители, еще пытаются понять логику реплик или действий, но это бесполезно, потому что логики нет и не может быть. Как нельзя лучше в картину вписывается и Рагнар, полностью ушедший в себя, и буйный Асгейр, и реплика тети насчет зомби, и внезапно оживившаяся вельва.
Ее предсказание так кстати и так вторит словам Гудрун, почти настолько же складно, как вторит им Асгейр, зато на лице девушки нет ни тени усталости или истощения от собственной магии и пребывания где-нибудь в других мирах, как бывает с Альдой всякий раз, она не теряет сознание, не тянется за укрепляющим зельем, она бодра и зла, и, хотя не врет, но так и хочется спросить, что за мелочь виляет хвостом, пресмыкаясь пред сильными. Лойи не спрашивает. Он не собирается действовать по чужому сценарию, даже если кто-то так заботливо подсовывает в его память нужные реплики. Да и кому понравится вдруг почувствовать себя актером в кукольном театре, будь пьеса хоть трижды достойна всяческих похвал?
Его собственная злость, как и интерес к происходящему, наконец, испаряются без остатка. Он смотрит на Фрейю, хочет сказать, чтобы она не боялась, но видит, что она не испытывает лишнего навязанного злой девочкой страха. Люди боятся смерти потому что боятся неизвестности, но сестра лучше других знает, что там за краем. Это хорошо. Плохо то, что нельзя сейчас подойти и взять ее за руку, хотя откуда берется это странное навязчивое желание, Лойи и сам не понимает.
- Удивительно удобны эти видения на заказ. Что ж, мне уже несколько раз напомнили, что Фрейя уже умерла, и, насколько я могу судить, ее не похоронили. Так что, видимо, война все же началась, и теперь моя очередь.
Видения о смерти сами по себе хороши. Так или иначе, они всегда сбываются. Все умрут: Фрейя, Асгейр, Гудрун, сама предсказательница. Умрут главы домов и их наследники, умрут враги и союзники, асы и ваны погибнут в последней битве. Что угодно можно изменить. Чего угодно можно избежать. Единственная неизбежность, к которой только в клане Хель научились относиться спокойно - это смерть.
Лойи не остается, чтобы досмотреть немую сцену. Все сказано, все решено, и все в большей или меньшей степени ясно. Не прощаясь, он направляется к двери, по дороге похлопав по плечу вельву просто потому, что она имела неосторожность показать  как раздражают ее такие жесты.
- Валар моргулис, Лейф.
Дверь захлопывается за спиной. Пусть они продолжают. Или заканчивают, если хотят. А у Лойи, если подумать, слишком много дел, с которыми надо успеть до только что предсказанной смерти.