Тяжелые вечерние сумерки Святилища Всеотца вспарывают одни лишь восковые свечи, зажженные легкой рукой жрицы. Она бесшумно скользит в туманной глади обители своего Бога с лучиной в руках, зажигая огонь, который послужит ей верным другом до самого утра, когда ее сменит другой жрец, или до рокового момента, когда ночные страхи ее одолеют и положат конец ее недолгому служению Вотану.

Они приходят всегда.

В виде надоедливого шепота со всех сторон; в виде мороков, где окровавленные руки, сломанные кости, где смерть самых близких, где падение ее дома, где Рагнарек и пасть Фенрира, у горла Одина; в виде липкого тумана, из которого выходят все самые отвратительные твари, которые только могла вообразить Раннвейг; в виде ее самых нелепых сомнений и самых потаенных страхов.

Они приходят всегда.

Чтобы ввергнуть ее в такой ужас, который помешает ей видеть своего Бога; чтобы заставить ее усомниться в Нем; чтобы убедить ее в том, что она неправа и всего лишь девчонка не может заслужить расположения Всеотца, не может быть ему нужна, не может оказаться вдруг связующим звеном между Верховным Богом и людьми; чтобы повергнуть ее веру в прах и убедить в том, что ее Боги лгут, что нет никакого иного Бога, кроме единого, что они все расплачиваются за свои ошибки и ошибочную веру, что не будет им прощения и что все они в скором времени погибнут и отправятся совсем не в Вальгаллу, а в пекло, которое простые смертные зовут Адом.

Он тоже приходит всегда.

В виде гигантского волка, который распахивает врата Святилища и врывается в туманную главную залу, разрывая на куски всех, кто посмел напугать ее этой ночью. Он сидит рядом до самого утра, или пока Раннвейг не заснет, касаясь пальцами его гладкой шерсти, гарантируя ее безопасность, ее спокойствие и ее веру в то, что она никогда не будет оставлена. Приходит в виде двух воронов, которые выклевывают глаза и заклевывают до смерти тех тварей, что недавно касались ее рук и ног, силясь утащить в свою обитель. Приходит в виде старца в плаще с капюшоном и посохом с тем, чтобы рассказать истории, которые Раннвейг знала с самого детства и никогда не забывала, потому что они рассказывали ей о Нем.

Он тоже приходит всегда.

Чтобы утвердить Раннвейг в ее вере; чтобы утешить ее в самые тяжелые моменты и утолить все ее страхи одним лишь своим присутствием; чтобы сделать веру ее крепче и пообещать, что она пройдет через любые испытания, ибо Он никогда ее не оставит; чтобы дать ей Силу, которую ей должно будет передать всем остальным и уверенность, которой никто из них никогда не знал. Чтобы быть с нею единой каждую минуту и каждый час и заменять ей целый мир за окном Святилища, в который она выходила по Его дозволению каждый день, но который Он давно уже заменил ей лишь собой, потому что был гораздо больше этого мира.

С тех пор, как Раннвейг боялась оставаться в Святилище в одиночестве, прошло уже много лет. Теперь это был и ее дом тоже и она рада была оказываться здесь каждый день, когда наставал ее час и ее время разделить общество Всеотца, почтить его и доказать свою преданность. Хотя девушка даже не сомневалась в том, что уж о ее-то преданности Один знает все, раз прощает ей то многое, что она позволяла себе в силу мирских привязанностей.

Колдунья неторопливо облачается в белоснежное платье из плотной ткани, перехватывая темную копну волос простой резинкой. Все элементы декора остаются в ее личной комнате, где она проводит время только когда позволено спать, или когда хочет побыть в Святилище значительно дольше обычного. В иное время здесь она лишь оставляет все то, что не должно быть представлено Всеотцу. Перед ним она та, кто есть, без формальных знаков отличия, без своего статуса в миру, без своих предпочтений и взглядов. Она – лишь Его отражение, Его тень, Его суть и Его правда.

Июньские ночи теплые. Гораздо теплее тех, что начинаются с приходом Темного Полугодия и не оставляют их до самого Белтайна. А потому Раннвейг решительно распахивает массивные двери Святилища, впуская в него туманную дымку и вечернюю прохладу, которая дает настроиться на нужный лад и уловить витающую в воздухе магию единства с Богом.

Девушка подходит к алтарю и последовательно зажигает девять свечей вокруг Валькнута. Кровь ее капает на ярко-синий знак, а разрезанная резким движением ладонь тотчас же затягивается, оставляя лишь бледный след, напоминающий о том, сколько раз Раннвейг совершала это действо с тех пор, как впервые вошла в Святилище. Тихим голосом она возносит хвалу Всеотцу и благодарит его за благополучие своего дома, своего отца, своего брата и воинов, которые охраняют их покой. Ответом ей будет вой волка, проходящего сквозь туман с тем, чтобы улечься в ее ногах и хлопанье крыльев воронов, опустившихся по разные концы алтаря.

- Heilir æsir! Heilar ásynjur! Heil sjá in fjölnýta fold! Mál ok mannvit gefið okkr mærum tveim ok læknishendr, meðan lifum.¹

---

¹ - Славьтесь, асы!
И асиньи, славьтесь!
И земля благодатная!
Речь и разум
и руки целящие
даруйте нам!

Строфы из «Речей Сигрдривы», которые произносит валькирия Брюнхильд, дочь Будли, после пробуждения ее ото сна Сигурдом. Используются в качестве вступительного слова к священным обрядам.

Отредактировано Rannveig Wodansdóttir (2017-08-11 01:47:05)

Отклик проходит по пальцам, ладони, а затем и по всему телу электрическим разрядом и Раннвейг тотчас же выбрасывает из тела. Волк, лежащий у ее ног и вороны, занявшие свои привычные места на время отсутствия жрицы в физическом носителе, будут охранять ее от злой воли тех, кто с приходом сумерек одолевал Святилище Всеотца ровно до тех пор, пока воля его и сила его не пройдут сквозь самую верную из его дочерей и не разгонит все то зло, что будет мешать наступлению утра.

Раннвейг давно уже не боится этих выходов из тела, ее давно уже не пугают места, куда забрасывает воля Ее Бога. Она больше не озирается, вглядываясь в декорации в страхе за то, что за ними может крыться нечто дурное. Здесь – не может. Здесь только она и Он, когда посчитает нужным явиться.

Иногда Он говорит с нею и рассказывает то, что она должна знать, будучи Его возлюбленной дочерью. Иногда лишь смотрит в глаза, заглядывая в самую душу, раскрывая потаенное и спрашивая за ее ошибки, ее решения и ее пороки. Иногда, любящим отцом утешает ее тревоги и утоляет ее страхи. А иногда оборачивается ликом Игга и гневом своим заставляет Раннвейг содрогнуться. С Ним девушка чувствует себя спокойно всегда. Она знает, что Он не причинит ей вреда и никогда не сделает ей ничего дурного. Ее клану, если они преступят закон – да. Ее врагам, если посмеют ее коснуться – да. Недругам, что выдают себя за друзей и оскверняют дом Всеотца своей ложью – да. Но ей – никогда, покуда она – верная его дочь, дочь любящая, почтительная и готовая отдать жизнь за свою веру. А потому и гнев его – для нее услада. Пока он приходит, пока не оставляет ее, пока говорит с нею и смотрит в ее глаза своим единственным оком, ничто не потеряно и ничто не безнадежно. Пока они едины и связаны миллионом тончайших нитей, не найдется силы, способной сокрушить Раннвейг. Она верила своему Богу. Она знала его. Она не смела в нем усомниться, зная, что он разделит любую ее печаль и развеет ее в прах, если не посчитает испытание полезным для своей дочери.

Сегодня она оказывается на окраине заснеженного леса. Вокруг ночь, полная луна и отовсюду воют волки. Раннвейг не страшно. Не пугают ее ни тени, ни мороки, ни драуги, ни фейри. Ничто не сравнится с Ним по величию и силе своей и лишь Его она ощущает куда более явно, чем любую опасность от места, которое было лишь картонкой, глупой декорацией.
Впрочем, декорация эта не лишена реализма и потому Раннвейг ощущает, как снег, в котором она стоит по колено, морозит ее ступни и холодом пробирает до костей все тело под белоснежным платьем. Едва девушка успевает об этом подумать, как она тотчас же оказывается одетой в сапоги, шубу и перчатки. Маленькие радости лишенного физических проявлений мира. Девушка улыбается и с силой делает шаг, поднимая ногу достаточно высоко, чтобы преодолеть сугроб. Всеотца нигде не видно, но это жрицу не пугает. Порой она ждет его всего секунды, а порой проходят часы. Но он всегда приходит.

Тропа возникает под ногами совершенно неожиданно. Раннвейг опускает глаза и взглядом скользит до самой кромки леса, где фигура Всеотца видна наиболее явственно. Он не зовет ее и не говорит ни единого слова, но девушка знает, что он ее ждет. Она делает несколько решительных шагов, когда не успевшее начаться путешествие, оказывается на грани своего завершения из-за чьего-то грубого вторжения в пространство. В реальность или в страну ее сакральных видений? В Святилище Раннвейг хмурится и силится удержать состояние глубокого транса. Из-за ее тревоги на ноги вскакивает волк, а вороны начинают хлопать крыльями.

- Раннвейг, - она слышит свое имя сквозь пространства, миры и время, которого здесь вообще не существует. Девушка силится отмахнуться и делает еще несколько шагов ко Всеотцу, но ноги ее начинают вновь увязать в снегу. Картинка мелькает, как в старом фильме и жрица впервые жалеет, что до ста лет ей не позволено брать колдовское имя, которое будет известно лишь ей одной и Всеотцу. Отзываясь лишь на него одно, она сможет не реагировать на свое привычное имя и не возвращаться в реальность каждый раз, когда ее окликнут. Впрочем, Раннвейг все еще силится сопротивляться, когда проваливается сквозь снег и с глубоким вдохом открывает глаза в Святилище, видя перед собой Лойи из дома Хель.

- Я тоже! – восклицает девушка и шлепает юношу по руке ледяной ладонью еще до того как он успевает коснуться ее, - Но не с тобой, а со Всеотцом! А ты прервал нашу встречу, которой я ждала целую неделю! – она возмущенно всплескивает руками, раздраженно смотрит на Лойи, между делом убеждаясь, что выглядит он не так уж плохо, а это значит, что хотя бы никто не умер, - Чего тебе? Говори быстро. Я должна вернуться! Меня ждут, - волк скалится и рычит, когда Раннвейг решительно дергает его за шерсть, заставляя, как ни парадоксально, успокоиться его одним лишь этим жестом, - Ты принес мясо? Гери голодный и может сожрать тебя, - Гери, впрочем, жрать никого не собирается и укладывается в ногах у хозяйки. Будь здесь Фреки и ситуация могла сложиться совсем иначе.

Раннвейг внимательно смотрит на наследника дома Хель, ожидая от него ответа, но вместе с тем понимает, что разговор быстрым не получится. Она растерянно скользит по залу, где то и дело шныряют тени, а туман становится все гуще и понимает, что оставлять здесь Лойи одного, как и отпускать его домой – дурная затея.

- Безнадежно. Пойдешь со мной, - решает девушка и вновь зажигает на алтаре заветные свечи, взывая ко Всеотцу с просьбой допустить до их сегодняшней встречи просителя. Раннвейг знает, что будет это совсем непросто и Лойи из дома Владычицы Хельхейма, опыт может прийтись не по вкусу, но он же сам пришел, правда? – Иди сюда, - она подводит его к алтарю, берет кинжал и одним коротким движением разрезает руку юноши, капая его кровью на валькнут, который тотчас же светится ярко-синим цветом. Может быть, Лойи даже вернется живым, - Не бойся. Все сущее создал Он. И тебя, и меня, и даже Владычицу Хельхейма. А значит, ты – ему не чужой, - теория была слабенькой, но в конечном счете, все они брали свое начало от Северных Богов, а кровь их давно уже смешалась с представителями разных кланов. Раннвейг была Одину дочерью, а Лойи – в худшем случае ее хорошим другом. Может, повезет, и они не встретятся с Иггом сегодня?

Недолго думая, такой же надрез девушка делает и на своей ладони, вкладывая ее в руку мужчины. Их кровь смешивается, давая Лойи гарантию если не покровительства, то неприкосновенности там, где они окажутся.

- Þat kann ek it ellifta: ef ek skal til orrostu leiða langvini, und randir ek gel, en þeir með ríki fara heilir hildar til, heilir hildi frá, koma þeir heilir hvaðan¹, - свет от валькнута становится ярче, Раннвейг кладет клинок на край алтаря и смотри на Лойи, убеждаясь в том, что он не лишится чувств раньше положенного срока. В Вальгаллу его, ясное дело, не примут, но было бы хорошо, если бы он не упал в грязь лицом перед Всеотцом.

- Þat kann ek it fjögurtánda: ef ek skal fyrða liði telja tíva fyrir, ása ok alfa ek kann allra skil; fár kann ósnotr svá,² - последние слова Раннвейг договаривает уже стоя по колено в снегу. Она радостно улыбается и опускает глаза, замечая, что все еще держит Лойи за руку. Получилось.

- Знаешь, делала это первый раз, говорят, не всегда выходит. Хорошо, что ты не застрял между мирами, - и правда, хорошо. Неловко было бы угробить наследника дома Хель таким нелепым способом. Впрочем, все это детали, ведь им еще предстоит вернуться, а прежде – найти Всеотца, - Видишь его? – она озирается по сторонам и замечает фигуру вдалеке. Слишком вдалеке, - Вот он! Бежим, - девушка дергает Лойи за руку и устремляется по тропинке, которая буквально возникает у нее под ногами, - По дороге расскажешь, что там  у тебя стряслось.

---

¹ - Одиннадцатым
друзей оберечь
в битве берусь я,
в щит я пою, —
побеждают они,
в боях невредимы,
из битв невредимы
прибудут с победой.

² - Четырнадцатым
число я открою
асов и альвов,
прозванье богов
поведаю людям, —
то может лишь мудрый.

Заклинания Одина. Речи высокого.
Одиннадцатое - универсальная защита от любых опасностей физического, духовного и ментального свойства.
Четырнадцатое - позволяет вступать во взаимодействии с тонкими мирами, в первую очередь с миром альвов и асов.

Отредактировано Rannveig Wodansdóttir (2017-08-13 05:35:07)

Раннвейг никогда не доводилось проверить это на себе, но старшие жрецы дома Одина говорили, что Вотан давно уже встречается с ними в Асгарде без этих глупостей в блеклом междомирье, пусть даже это безвременное пространство могло принять абсолютно любой вид, любую форму и превзойти город асов в тысячу раз. За время своего жречества, девушка научилась менять этот мыльный пузырь между Мидгардом и Асгардом по своему усмотрению и своим пожеланиям, но так и не научилась находить Биврест, не увидела Хеймдалля и других Богов и не побывала в их чудесном городе и часто бубнила об этом, завидуя другим жрецам и не принимая ответа, согласно которому всему придет свое время и однажды она тоже окажется в обители Светлых Асов.

Впрочем, сейчас об этом думать совершенно некогда, потому что Раннвейг понятия не имеет, что будет, если вместо встречи со Всеотцом, она прогуляется по заснеженному лесу с Лойи, а затем вернется в свой мир, так и не выслушав наставления Херьяна, которые он считал нужным ей дать. Девушка до сих пор не понимала, может ли Бог на нее обидеться, может ли он вообще испытывать какие-то эмоции и что именно может его оскорбить? Ее учителя говорили, что только неискренность, отсутствие чистоты помыслов, ложь и фальшь перед лицом Одина. Но Раннвейг упрямо казалось, что и недостаточная инициативность – тоже. Поэтому она бежала по тропе с такой скоростью, с какой это только было возможно, не выпуская из виду фигуру странника в плаще с капюшоном ни на секунду. К счастью, для них с Лойи, Всеотец шел достаточно медленно, чтобы через несколько минут бега его настигнуть. Отчего-то жрице кажется смешной картина, в которой она с Лойи бежит за Вотаном, а Вотан в ответ бежит от них. Она даже позволяет себе короткую усмешку, а затем одергивает саму себя, думая о том, что уже подходит к грани мерзкого святотатства.

- Так нельзя делать. Никому не рассказывай, - на бегу говорит девушка, - Всякие дурацкие правила Святилища, общения с Божеством и все такое. Нельзя протаскивать просителей, нельзя показывать неподготовленных Всеотцу, нельзя беспокоить его ерундой. Но если бы он не хотел, тебя бы тут не было. Я это точно знаю. Я однажды попробовала вытянуть сюда брата, - и дом Одина чуть не лишился своего наследника, потому что Бальдра вышвырнуло из Святилища прямиком в ближайший дуб, а потом еще и завалило снегом. Больше они с братом экспериментировать не пытались, а Лойи, очевидно, просто повезло, или Вотан был в добром расположении духа, - Он чуть не умер, а мне бы точно прописали порку, если бы не боялись, что потом Всеотец пропишет им двойную порцию в ответ, - воспитательные меры в отношении Раннвейг вообще были чреваты. С другой стороны, Один был суровым отцом и мог наказать свою дочь гораздо серьезнее, чем любой из смертных. Истории, которые колдунья прочитала на страницах фолиантов Святищила, пестрили подробностями о том, как жрецы просыпались слепыми, лишались своего дара, или вообще больше никогда не могли колдовать. В последнее Раннвейг не верила, а с некоторых пор вообще верила только в то, что Всеотец поведает ей лично. А он ничего не говорил о том, что с нею случится что-то плохое, если она приведет на их маленькую приватную вечеринку друзей.

- Нигде, - запыхавшись, девушка останавливается, глядя на то, как заветная фигура неторопливо заходит в лес. Настолько неторопливо, что теперь уже не было сомнений: они успеют, - Нет, правда, нигде. Этого места, формально, не существует. Это – мыльный пузырь между Мидгардом и Асгардом, который создан им для того, чтобы встречаться с горе-жрецами, вроде меня. В Асгард меня еще не пускают и, сдается мне, вранье все это, что там вообще можно побывать, не умерев. Пока сама не увижу – не поверю, - она пожимает плечами и поправляет шубу на своих плечах, которая, между тем, чертовски мешает бегу. Всеотец скрывается в лесной чаще и Раннвейг, боясь потерять его, торопливо идет следом, надеясь, что Лойи не отстанет.

- Да, встреча со Всеотцом – не то, чем стоит пренебречь. Вряд ли какой-то другой жрец предложил бы тебе такое же приключение, - хотя вышло это как-то случайно. Раннвейг не свойственна была подобная беспечность, но она ни о чем не жалела и если бы не была так обеспокоена тем, что упустит Всеотца, проявила бы искреннюю радость из-за того, что у нее все получилось, Лойи даже жив, раз они еще говорят, и она действительно сможет показать кому-то еще, что на самом деле общается со своим Богом, а не сходит с ума. Хотя порой даже самой Раннвейг так казалось.

- Какая разница? – девушка даже всплескивает руками, выражая недоумение, - Он же не различает твою околофизическую внешность. Он зрит твою душу до самого истока и в зависимости от этого формирует восприятие тебя, - это было сложно объяснить, но Раннвейг не хочет пугать Лойи сейчас, потому что впереди у него была пара не самых приятных моментов, когда при взгляде ока Всеотца ему придется пережить все сомнительные эпизоды своей жизни снова и постигнуть всю их ужасающую суть, если таковая была. Жрецам повезло, ведь они переживали это при каждой встрече, а накосячить за неделю или месяц достаточно много попросту не успевали и им не грозило сгореть со стыда. Говорят, что даже в буквальном смысле.

- Просто так уж случилось, что первые раз двадцать пять я оказывалась перед ним совершенно нагой. Милостью его, это был не зимний лес, но ощущения тоже так себе, - она ежится, вспоминая эти моменты и замедляет ход, видя, что фигура застыла в трех-четырех десятках метров от них и торопиться теперь уже некуда. Навстречу ожидаемым гостям выходит еще один волк и Раннвейг безошибочно узнает в нем Фреки, стягивая с руки перчатку с тем, чтобы погладить его, вызвав тихое и довольное поскуливание.

- Все будет зависеть от того, какой лик он примет. Когда мы подойдем, молчи и не смей ничего говорить. Никаких коленопреклонений и целований рук. Опусти взор и не смотри на него, пока он сам на тебя не посмотрит. И не сопротивляйся. То, что потом произойдет, будет неприятно. Всегда неприятно. Но это все равно, что перелистнуть страницу. Когда ты вернешься, будет ощущение, что ты начал с абсолютно чистого листа и все постыдные поступки остались где-то в другой жизни, - хотя вообще-то ощущение было субъективным и Раннвейг не была уверена в том, что все будет именно так. Но она знала, что такое при взоре Всеотца посмотреть на самого себя и хотела поддержать Лойи и дать ему понять, что это все – ничего страшного, просто ерунда. Зато если все пройдет хорошо, он сможет задать Вотану почти любые вопросы. А если нет…

Девушка медленно двинулась ко Всеотцу, застывшему посреди тропы. Она знает, что должна пережить все описанное первая, но для нее это не в новинку. Девушка складывает опущенные руки, переплетая пальцы и опускает глаза. Так они могут простоять бесконечно долго, или всего пару секунд, но Раннвейг знает, что рано или поздно, Всеотец повернется к ней. В этот раз полы его плаща взмывают вверх гораздо раньше ожидаемого и девушка оказывается чрезвычайно близко к уже давно знакомому лицу, которое было человеческим равно настолько же, насколько не напоминало человека вообще. Око Всеотца прожигает ее насквозь и кажется, что огонь начинает течь по жилам. Но ощущение это длится всего мгновение, потому что Раннвейг стыдиться нечего: за последний лунный цикл она только и делала, что служила Ему. А съеденная за завтраком лишняя мороженка интересовала Асагрима меньше всего. Ритуал завершается всего за несколько минут и Раннвейг чувствует давно знакомое тепло и свет божества, чьей бледной тенью она являлась.

Девушка понятия не имеет, как Всеотец отреагирует на Лойи. Она даже готова принять вариант, где он не отреагирует вообще никак, но Херьян не медлит и склоняется над юношей так же, как недавно склонился над ней самой. Око его распахивается и взор устремляется прямо в глаза Лойи. Раннвейг застывает, не смея мешать, но больше всего на свете желающая вернуться назад и оставить сына Хель дожидаться ее в Святилище.

Если бы в этом месте было такое понятие как время, Раннвейг непременно сказала бы, что минуты текли бесконечно долго. В любых иных обстоятельствах девушка вступилась бы за Лойи и помешала бы причинять юноше любые неудобства, но сейчас она сдерживает неуместные порывы, потому что прекрасно знает, что сыну Хель ничего не угрожает. Это – его испытание, проверка на вшивость, на достоинство, на честь такой, какой ее видел сам Всеотец. Худшее, что грозило колдуну – неожиданно очнуться в своем теле и понять, что их маленькое путешествие закончилось слишком быстро. По крайней мере, Раннвейг силилась убедить себя в этом, потому что наверняка она не знала. Очевидно, что ей самой Один никогда бы не причинил никакого зла, а в этом месте они встречали уже не десятки – сотни раз и худшее, что ждало девочку, а теперь и девушку это осуждающее покачивание головой со стороны Всеотца и необходимость встретиться лицом к лицу с поступками и мыслями, которые считала постыдными, неуместными, жестокими и несправедливыми. Особенностью было то, что в отличие от случая с Лойи, восприятие Раннвейг было частью восприятия самого Одина и постыдным они считали одни и те же поступки. Так что, для нее это процедура в случае наличия реальной вины, была куда менее приятной, а порой и вовсе почти невыносимой. Что переживал юноша, колдунья и представить боялась, но надеялась на то, что он не будет слишком сильно страдать.

Секунды прошли, минуты, или часы, Раннвейг не знала. Но когда Всеотец оставил Лойи и вновь подошел к ней, девушка коротким взглядом убедилась в том, что с сыном Хель все в сравнительном порядке и на выдохе прижалась к фигуре Всеотца, ощущая такой трепет и такую мощь, какой не существовало в физическом мире, сколько ни ищи. Именно в этих объятиях девушка ощущала себя целой, именно в них чувствовала единовременно восторг и ужас, катарсис и смерть. Она была дома. По щекам против воли потекли слезы, но Раннвейг знала, что ее Бог не любит этих сентиментальных глупостей и тотчас же убрала следы своей чрезмерной радости с лица. Всеотец же отступает всего на шаг и в ту же секунду разлетается тысячей воронов. От хлопанья крыльев и их карканья рябит в глазах и шумит в голове, но девушка уже привыкла к эффектным появлениям и не менее эффектным уходам. Она интуитивно чуть склоняется к земле и встает в полный рост лишь тогда, когда вокруг наступает абсолютная тишина, а Всеотец открывает свой сегодняшний лик.

Гейрёльнир. Таково было хейти этого лика. Мечущий копье. Раннвейг видела его и раньше. Надежды на то, что Лойи в первый свой визит доведется увидеть не иначе как Всеотца, не оправдались, но жрица прекрасно понимает, что лики ее Бога не подчиняются ни ее воле, ни ее нуждам, ни даже потребностям их гостей. Они были напрямую связаны с событиями, о которых надлежало знать и которые всем им доведется пережить рано или поздно. Редко случалось, чтобы Один сообщал о грядущем напрямую и почти никогда – самой Раннвейг. О том, что их ждет, она могла догадаться по лику, атрибутам и месту встречи. Копье в руках Гейрёльнира говорило о предстоящем достаточно красноречиво.

- Говори, дитя, - губы Всеотца не шевелятся, но голос такой громкий, что Раннвейг кажется, что он разорвет ей голову. Девушка знает, что сейчас может просить обо всем и говорить все, что угодно, но это могло измениться в любой момент и жрица вычленяет для себя самое важное по меньшей мере до тех пор, пока все они не вступят в диалог, если таковой вообще сегодня состоится.

- Мне холодно, Владыка, - в сапоги забился снег, под шубой девушка была в одном лишь платье и ей некомфортно разговаривать с синими губами и негнущимися пальцами. Едва она успевает это сказать, как природа словно бы в ускоренном темпе проходит свой годовой круг. Вот восходит солнце, тает снег, вот снова луна и звезды, на деревьях появляются почки и первые листья. Ранняя весна вполне подходит. Раннвейг снимаете с себя шубу, вслед за Всеотцом опускается на землю и тянет за собой Лойи.

- Всеотец, сегодня я осмелилась прийти не одна и привела с собой сына Хель, - она указывает на юношу, который пока благоразумно молчит. Факт, в общем-то, очевидный и Вотан и сам прекрасно заметил, что его возлюбленная дочь сповадилась таскать чужаков, не получив разрешения, но промолчать было не вежливым, - Его зовут Лойи, он сын Эльвы из дома Ньерда и Оддгейра из дома Хель. Верный сын Владычицы Хельхейма и всех Богов, которых знали девять миров древа предела, - она акцентирует на этом свое внимание, желая преподнести личность Лойи в как можно более привлекательном свете, как если бы они со Всеотцом еще не успели познакомиться.

- Да будет так, дитя. Есть ли то, о чем вы хотели бы спросить меня и есть ли то, о чем бы ты хотела поведать, Раннвейг? – он всегда задает этот вопрос рано или поздно, потому что прежде, чем начнет говорить сам, дает возможность, которую получают далеко не все: рассказать о своих бедах, которые он выслушает и примет, как свои собственные с тем, чтобы они исчезли как пыль уже по возвращении в Мидгард.

- Мы хотим знать о том, что предстоит нашей земле и нашим домам, твоим потомкам и потомкам наших Богов. Земля неспокойна. Неспокойны и те, что вершат наши судьбы на земле, главы Великих Домов, не предавших ни тебя, Владыка, ни других. Чего надлежит нам ждать и к чему готовиться? – она не может в лоб спросить «зачем ты притащил копье, Владыка?» и «стоит ли моему отцу заранее отравить всех участников предстоящих событий, чтобы Исландия не утонула в крови?», поэтому приходится заходить с тыла. Раннвейг знает, что услышит все, что им надлежит услышать.

- Хм, - голос его спокоен и величественен, девушка вслушивается в каждый звук, переполняясь священным трепетом, - Хотите вы знать будущее Мидгарда? Хотите знать свое будущее? Разве неизвестно тебе Раннвейг, что ведают судьбами одни лишь норны, да супруга моя – Фригг, которая молчит о своем знании? Разве неизвестно тебе, что всех нас ждет одно, когда Фенрир вырвется на свободу? Разве малого тебе этого, Раннвейг, дочь Вотана? – вопросы звучат отчасти угрожающе, но девушка уже давно улавливает настроения своего Бога с легкостью и она знает, что эти фразы поучительны, а не гневливы и ответ их все-таки ждет.

- Если нужно знать тебе, то дому твоему надлежит готовиться к великой сечи. Ибо не будет больше покоя в земле вам вверенной, ибо многое уже утеряно безвозвратно, ибо иные оскорбления можно будет смыть одной лишь кровью и не будет иного прощения для тех, кто совершил и еще совершит тягостные ошибки. Знай же Раннвейг, что и тебе, и твоему другу надлежит готовиться к испытаниям, подобным тем, которые пройдут в Рагнарек Боги и люди с тем, чтобы выжить и продолжить жизнь в священной роще, не сожженной огнем.

Порой Раннвейг считала, что жрецом может быть совершенно любой человек. Научиться входить в экстатический транс и вести заумные беседы  с Божеством – много ума не надо, равно как и каких-то особых способностей и мировоззрения. Сколько дочь Вотана ни пыталась найти подтверждения обратному, подтверждения этому не было и в особенно сложное время, рыдая в собственной кровати в Святилище, она даже бубнила что-то о том, что ее вот так наказали за ошибки в прошлых жизнях. Потом эта спесь сходила с девушки, она успокаивалась и продолжала служение Одину по меньшей мере до тех пор, пока ее не накрывало очередное возмущение по поводу несправедливости жизни. Стоило признать, что с годами возмущений этих становилось все меньше и отнюдь не потому что Раннвейг смирилась. Просто она перестала чувствовать себя случайной, рядом со Всеотцом она стала ощущать себя целой и только в создаваемых им коридорах чувствовала себя дома. Это сложно было объяснить простому смертному, но если ради этих встреч ей нужно было бы сутками сидеть в Святилище на воде и хлебе, Раннвейг с легкостью бы согласилась. Потому что единство с божественным было несравнимо ни с каким мирским наслаждением более.

Наиболее явным же моментом, когда Раннвейг поняла, что она совершенно не зря тридцать лет провела в Святилище, пытаясь научиться верно общаться со Всеотцом, стал момент, когда Лойи открыл рот.

Ужас, который обуял девушку в этот момент был сравним с вылитым на нее ведром ледяной воды. Она вздрогнула и замерла в тревоге, боясь пошевелиться и даже сделать вдох, потому что ответственность за своего гостя должна была нести в полной мере, а он, по ее мнению, явно забывал, с кем говорит и чьей милостью вообще здесь находится. Девушка пытается короткими жестами передать юноше, что ему стоит немедленно замолчать, или хотя бы сбавить обороты, но очевидно, что он не видит этих жестов принципиально, или не замечает их в силу увлеченности беседой. Тогда колдунья протягивает к нему руку и с силой щипает сына Хель, а когда он, наконец, обращает на нее внимание, поджатыми губами и строгим взглядом дает понять, что сейчас их шансы вернуться домой невредимыми очень явственно стремятся к нулю.

В страхе Раннвейг переводит взгляд на Всеотца, который молчит до самого конца, потирает свою бороду и все это время девушка чувствует, что даже немного задыхается, потому что умереть такой глупой, бессмысленной смертью уж точно не входило в ее планы и тем более, не входило в ее планы стать причиной смерти наследника дома Хель. Раннвейг как никто другой знает, что с наследниками там дело обстоит плохо и потому они на вес золота в прямом и переносном смысле. Так или иначе, девушке сейчас хочется орать, что Лойи – сам дурак и нарвался на неприятности, но делать этого совершенно точно нельзя, потому что тогда у них совсем не будет никаких шансов. Жрица смиренно ждет мудрости Одина, или его гнева, но в ответ слышится раскатистый, громкий смех, от которого напряжение снимает как рукой. Не то, чтобы Всеотец очень часто смеялся вместе с ней, но тот факт, что Лойи удалось его рассмешить, определенно было хорошим знаком, куда лучше, чем если бы Один молчал на протяжении долгого времени, а потом надел бы их обоих на копье.

Интересно, смерть в этом пространстве означает смерть физических тел в Святилище?

- Дерзость твоя идет не от глупости и неуважения, а от того она простительна. Кровь Хелы и Локи, отца ее, играет в тебе, Лойи, сын Эльвы и Оддгейра, явственнее многих их потомков. Нет в этом постыдного. Надеюсь лишь, что ты будешь столь же дерзок в бою, когда настанет твой час. А вопросы твои разумны для людей, от которых события прошлого, равно как и события будущего, скрыты пеленой времени, не существующего дня нас, - перемена настроения Владыки заметна и Раннвейг снова напрягается, но перебивать не смеет, внимая каждому слову, которое для нее не менее ценно, чем для задавшего вопрос Лойи. Девушка о многом не может спросить в силу того, что прекрасно знает, что есть вещи, о которых спрашивать нельзя, а есть те, о которых спрашивать стыдно. Но вопрошающим в этот раз была не она.

- Пусть же станут мои слова уроком и наставлением тебе, если найдешь в них мудрость, которую способен постичь человек, а если нет, то найдешь ты ее с опытом. Нет большей чести для смертного, чем нести веру в своих богов в своем сердце, разуме и душе. Нет большей чести для смертного, чем отдать жизнь за эту веру, ибо это – прямой путь в Вальгаллу. И нет большего бесчестья, чем веру это предать, начать черпать Силу и мудрость из других источников, в то время как в жилах твоих течет кровь Богов, что хранили твой народ все эти века. И не смертным быть мерилом верности Богам, но лишь самим Богам и возлюбленным детям нашим, которые способны донести истину, будучи вечными посредниками, избранными еще до своего рождения. Не всегда правым в суде своем окажется глава дома, не всегда правым – его семья, его окружение и его советники. Людям свойственны ошибки, потому что им свойственен страх, Лойи из дома Хель, - он замолкает и в тишине весеннего леса мнится, будто перед ними не Бог, а добрый учитель, наставник, готовый приоткрыть мудрость мироздания, даже если они не готовы ее постичь.

- Цени чистую кровь, но задумайся – может ли таковой считаться кровь предателя, того, кто сердцем своим и душой своей отвернулся от своего Бога ради Бога чужого, ради чужих знаний и чужой силы? У всякого народа есть свои Боги и всякий народ этими Богами избран, но не всякий может хранить верность. Много предупреждений было всем, кто шел по ложному пути, но не остановила их даже потеря благости, дарованной Богами века назад. Погиб народ вечно молодой Идунн, затухло пламя дома Сурта, залитое волной дома Ньерда, во тьме скрылись дети Нотт, убаюканные защитой своей матери. Но и этого мало тем, кто ищет поддержку и помощь извне. Какие еще нужны вам знаки? Или за века люди растеряли мудрость свою настолько, что не могут прочесть столь явных откровений от тех, кто хранил их все это время? – голос Всеотца ровен и нет в нем ни гнева, ни злости, одна лишь скорбь об утраченных детях.

- Но если хочешь знать, Лойи, потомок Хель, то все в этом мире находится в балансе и лишь потому ничто не вечно. Нет мудрости в том, чтобы силой насаждать веру в Светлых Асов за пределами священной земли, нет мудрости в том, чтобы смещать весы в свою сторону. Ничто не происходит без причины и нет нужды этого бояться, потому что всякий смертный есть часть большего и всякий смертный выполняет свою роль даже тогда, когда ему кажется, что не может он найти своего пути. Ведь известна же тебе история сына моего – Прекрасного Бальдра, которому суждено было погибнуть, став предвестником скорого Рагнарека, став первым шагом к нему? Сколько мы ни противились судьбе, сплетенной норнами, сколько супруга моя, Фригг, ни пыталась стать стеной, что спасет его от всякой скорби, не удалось ей это. И вина в том не Локи и не Хель. Просто всякое существо, всякая вещь, всякая империя и благодать светлых дней имеет свое начало и свой конец. А после конца всегда происходит новый виток, который дарует новую жизнь, новую надежду и новую веру. И лишь вера, Лойи, станет твоим ориентиром, какой бы путь ты ни выбрал. Будет ли это вера в Богов, которые дали жизнь тебе и твоим предкам, или будет ли это вера в других Богов. Прими ее и вместе с нею всю ответственность и все последствия, позабыв про свой страх.

Стараться не дышать, или вообще исчезнуть, было не столь уж плохой идеей, но Раннвейг прекрасно знала, что это не ей решать, а Один до сих пор точно не желал ни ее смерти, ни ее внезапного отсутствия, так что приходилось сидеть, молчать и пытаться справиться с чувством неизбежности какого-нибудь кошмара, который был очень и очень близок, стоило только Лойи сказать что-нибудь не то, сделать что-нибудь не то, или поинтересоваться у Владыки… Чем-нибудь не тем, разумеется. Что именно может стать их наказанием в эту ночь, Раннвейг понятия не имела, потому что она почти никогда никаких наказаний от Владыки и не получала, но, без сомнения, это могло быть нечто ужасное, учитывая лики ее Бога и как жестоко он порой обходился с врагами, глупцами и просто предателями. Впрочем, сейчас девушка готова была взять всю вину на себя, если Всеотец вообще признает за ними какую-либо вину, потому что ее обязанностью было обеспечение безопасности гостю, особенно с учетом того факта, что гость вместе с нею сюда не напрашивался, а потому заведомо не мог быть ни в чем виноват.
Всеотец говорил много и сложно, но Раннвейг, конечно, не перебивала его и ни за что не посмела бы. Прихожанам Святилища она объясняла истины гораздо проще, приводила жизненные примеры и отпускала их с легким сердцем, зная, что зачастую все они ищут благодарного слушателя, а не ответы. Высказать свои тревоги, обнажить страхи просто с тем, чтобы почувствовать себя лучше. Был ли мотив Лойи похожим? Девушка сомневалась. Они все хотели ответов. Они все стояли на пороге войны. И порой даже сама Раннвейг готова была требовать, чтобы ей все объяснили, но нетерпение ее очень скоро могли сбить другие жрецы, или гневливый лик Всеотца.
Диалогу девушка не мешает, не торопится ничего уточнять и даже не щипает больше Лойи до боли, потому что знает, что это все может быть важным. В конечном счете, ей самой еще сотню раз доведется побывать на подобной аудиенции, а когда сын Хель встретится с Альфедом снова, известно одним лишь норнам.
- Благодарю тебя, Владыка, за твою мудрость, - тихо говорит Раннвейг, стоит только юноше подняться на ноги и начать отряхиваться. Сама она тоже поднимается на ноги, хотя прекрасно знает, что их диалог еще не окончен. Говорить при Лойи нельзя, в противном случае, все было бы уже сказано, а они оба очнулись в своих телах в Святилище. По этой причине колдунья послушно следует за Всеотцом чуть поодаль и внимает его словам, который наполняют душу и сердце ее тревогой. За себя и своих близких.
- Пусть сердце твое бьется так же ровно, как и всегда, Раннвейг, пусть не пугают тебя грядущие события и перемены. Не надлежит тебе думать, что я покину тебя в эти дни, но испытания веры твоей будут серьезнее прежнего. Многое ты потеряешь, но многое и обретешь. Многих оплачешь ради будущего священной земли и лишь норнам известно, сломит тебя это, или сделает сильнее. Не будет в грядущие дни судить тебя закон человеческий, ибо тебе предстоит против воли преступить его. Не страшись и этого. Страшись сдаться, потерять себя и свою веру, - слова звучат не то в пространстве, не то в голове, Раннвейг хмурится, переспрашивает, задает вопрос за вопросом, но ситуация не проясняется ни на йоту и это не то, что пугает колдунью – скорее раздражает ее. Впрочем, она не смеет выказать даже толику этого раздражения, скрывает свое непонимание и нежелание мириться с описанной перспективой. Она не хотела никого терять. Она не хотела испытаний страшнее прежних. Разве недостаточно она доказывала свою верность? Разве не любила она Всеотца всем сердцем? Разве не достойна она была того, чтобы узнать о том, что ей предстояло наперед?
-  Следует деве в меру быть умной, не мудрствуя много; тот, кто удел свой не знает вперед, всего беззаботней, - слова из Речей Высокого Раннвейг знает наизусть, но даже они сейчас вызывают в ней скорее тревогу, чем понимание и желание согласиться. Но она молчит и Владыка молчит тоже. Жрица поджимает губы, продолжая прогулку по лесу до тех самых пор, пока не замечает, что гуляет уже одна, а неподалеку ее ждет Лойи.
- Вечно никакой конкретики! – восклицает Раннвейг, подходя к юноше, - Иногда мне кажется, что это нарочно. Запугивает меня, чтобы понять, насколько безразлична я стала к перспективе скорой славной смерти, или ужаса Рагнарека, - хотя уж к перспективе решающей битвы добра и зла жрица точно должна была быть привычна. Она и была. Но рассчитывала, что ее близких это не коснется. Они же еще не успели стать валькириями и эйнхериями. Каждый раз, когда возникали подобные мысли, Раннвейг запиралась в святилище на несколько суток и успокаивала разбушевавшийся ум и разбушевавшиеся чувства. Она знала, что такие размышления непозволительны, оскорбительны и совершенно неуместны для жрицы. Богам виднее. Но дочь Одина была еще слишком молода, чтобы понять и принять это как должное. Ей все чудилось, что она в одиночку может все изменить. Она же избранная. Жрица. Возлюбленная дочь Всеотца. Он же не позволит ей почить бесславной глупой смертью?
- Идем, - наконец, заключает девушка и тянет юношу за собой на другой конец леса, где, после долгих поисков, они все-таки натыкаются на гигантский ясень, - Имитация, жалкий макет Иггдрассиля. Но все равно красиво. Первые разы думала, что это и есть древо предела. Но его я так никогда и не увидела, - делится девушка, все еще не отпуская руки сына Хель и разглядывая ствол в поисках чего-то, - Нашла. Держись крепче, - она тут же засовывает руку в дупло, закрывает глаза и всего через секунду, открывает их в Святилище. Физическое тело медленно просыпается, через пару секунд начинает спадать туман с разума. Жрица тотчас же смотрит на Лойи, убеждаясь в том, что его тоже отпустили и он придет в себя целым и невредимым. На всякий случай, девушка достает из нижнего ящика под алтарем восстанавливающее зелье и сует его колдуну.
- Все. Теперь точно можем обсудить, что ты там хотел. Только закажем доставку. Мне всегда ужасно хочется есть от всех этих путешествий между мирами.

- Две картошки фри, двойной чизбургер, нагетсы, сырный и кисло-сладкий соус, большой горячий зеленый чай, чизкейк с малиновым соусом и лимонную жвачку. И еще мороженое с шоколадной посыпкой, - тараторит Раннвейг, не задумываясь сейчас, куда в нее столько влезет и не стошнит ли потом. Она достает второй пузырек с зельем, морщится и выпивает его в несколько коротких глотков, почти не ощущая вкуса, потому что уже привыкла. Не больше, чем мера предосторожности, потому что поначалу она нередко теряла сознание после таких путешествий, или выходила из транса отнюдь не сразу, так что будить приходилось старшим жрецам. И если Лойи, в случае чего, будет кому выдернуть из коматоза, то Раннвейг точно придется ждать до утра. А между тем, быть почти мертвой – удовольствие ниже среднего. Но рассказывать об этом кузену уже поздно, в конце концов, они оба проснулись, все было в порядке, хвала Богам, никто не пострадал, а если сын Хель не возьмет в привычку вторгаться в Святилище в неположенное время, ему не придется более переживать ничего подобного. По мнению девушки, это все равно было неприятно, пусть даже и позволяло лично беседовать со Всеотцом, получать его советы и ценное мнение, которое зачастую было сложно понять. Но это все ничего. Кто-то из старших говорил, что беседовать с норнами и вовсе невозможно. И Раннвейг не знала, было ли это глупое бахвальство, или в самом деле можно было каким-то чудом узреть тех, что творили судьбы всей Исландии и даже Богов.

- Если я начну орать на тебя, ты точно умрешь, - безапелляционно констатирует девушка и для убедительности кивает головой, - Ну, в смысле, аудиокинез и все такое. Я так однажды пришибла сына главы дома Тора после его пошлой шутки, отпущенной посреди отправления культа, но он остался жив, а моему отцу все равно пришлось приносить извинения. Как думаешь, твои родители сразу сожгут меня на костре, если у тебя мозги через ухо вытекут от моего возмущения? – между делом интересуется жрица, убирая с алтаря все предметы, что были необходимы для путешествия. Она аккуратно очищает кинжал и стол от крови, а чаша уже и без того пуста. Тщательно отмывает все вещи водой и расставляет их по местам, заботясь о порядке в Святилище не ради чужого удобства, а из уважения ко Всеотцу, чей Дух был здесь всегда, видела она его, или нет.

- На самом деле, я думаю, что ты молодец, - вдруг заявляет девушка, хотя прекрасно знает, что ей надлежит запугать Лойи обещаниями гнева Всеотца и его же страшной кары. Она всегда думала, что это вздор. Так оно и оказалось. Интересно, как много еще правил, которые они все чтут просто как дань традиции, а не потому что этого хотят или в этом нуждаются Боги? Как много правил, придуманных не в силу полученного опыта, а в силу банального страха перед величием и силой не подвластной ни одному жрецу? Опасные мысли. Раннвейг знала. Но никак не могла их от себя оттолкнуть, сколько ни пыталась, - Знаешь, с тех пор, как я вошла сюда впервые, я постоянно слышала и слушала о том, как надлежит себя вести, что делать, как разговаривать, как отправлять культ, как взывать ко Всеотцу и как с ним общаться, - она с задумчивым видом смотрит на полки, убеждаясь в том, что все стоит на своих местах и так, как надо.

- Часто эти советы оказывались полезными. То есть, меня действительно многому научили здесь. Например, даже тому, что мы сейчас с тобой совершили. Не учи меня жрицы и не будь у меня на руках тысячелетних фолиантов, я едва ли смогла бы вернуться или даже войти туда, куда надо в первые двадцать раз. И за это я благодарна, - она ясно дает понять, что испытывает достаточное уважение и к предкам, и к их знаниям, и к старшему поколению, и к жрецам. Просто имеет на этот счет свое мнение.

- Но многие эти советы были совершенно бесполезны. И даже более того – они разнились между собой. Потому что старший жрец говорил мне одно, а в книгах жрецов до него, прочитанных мною от корки до корки, было написано совсем другое. Я три дня сидела на воде и хлебе в комнатушке без окон за то, что в первое свое путешествие обратилась к Владыке по имени. А между тем, он этого даже не заметил, не прогневился и не думал меня наказывать. Меня наказали жрецы. Так где проходит грань между навязанной волей людей и волей самого Бога? И кто может указывать, как следует с ним общаться? – она вздыхает и с хмурым видом присаживается на скамью, сцепляя руки в замок, - Я часто думала о том, что нет единого рецепта для всех, кроме очевидных моментов. Понятно, что Всеотец не стерпит явного неуважения, не потерпит оскорблений и святотатства. Но в остальном, только интуиция и здравый смысл способны подсказать нам, как себя вести. И я рада, что ты посчитал нужным вступить в диалог, а не бился в истерике от снизошедшего на тебя катарсиса, - она ободряюще улыбается и следующие пару минут проводит в задумчивых поисках резинки для волос по кармашкам своей одежды. Думает Раннвейг отнюдь не о резинке, но она не вполне уверена, что уместно говорить об этом с Лойи.

- Думаешь, все остальные правила тоже придумали люди и Боги не имеют к ним отношения? – вдруг спрашивает она, стягивая волосы в высокий хвост. Этот вопрос волнует ее уже очень и очень давно, с тех самых пор, как ее жречество разлучило их с братом, - Думаешь, случится что-нибудь, если жрец женится, или жрица выйдет замуж? – она хмурится, силясь найти истину, а не пойти на поводу у своих желаний, - Или меня принесут в жертву раньше, чем я успею стать чьей-то женой? – она нервно смеется, зная, конечно, что в этом клане ей судьей может быть только Всеотец, чей гнев не ощутить на себе, нарушив его волю, довольно сложно. Но это было исключением из правил. Не так часто дочери глав домов становились жрицами. Или часто, но Раннвейг этого не уточняла.

Был ли ее Бог ею доволен? Раннвейг не знала. Один был для нее отцом, был для нее целым миром, был для нее сутью и сущностью всех вещей, без него не существовало ее самой и потому девушка боялась, что когда-нибудь в нем проскользнет хоть тень недовольства ее поведением, ее взглядами, ее вопросами и ее мыслями. Он знал ее целиком. Все ее самые потаенные секреты и тайны. Знал об их отношениях с братом, но девушка всегда отчаянно боялась спросить Владыку, что он об этом думает и думает ли вообще что-то. Потому что была и оставалась уверена в том, что ему нет дела до мелких терзаний даже своих самых возлюбленных детей. На фоне мирового порядка и даже происходящих в Исландии событий, проблема отношений Раннвейг с братом была ничтожно мала и девушке стыдно было от того, что проблема эта не дает ей дышать полной грудью уже добрые двадцать лет. Такая ничтожная малость на фоне судеб сотен подобных ей. Такая ничтожна малость на фоне величия Всеотца и их с ним единства.

Лойи вряд ли смог бы ее понять. Она вряд ли смогла бы ему объяснить. В некотором смысле девушка даже завидовала ему. Он не был связан никакими обязательствами с Одином и ему ничего не стоило спросить того в лицо о том, что его тревожило. Раннвейг так не могла. Потому что ее встреча не будет единственной и ей придется смотреть в глаза своему Владыке долгие-долгие годы, при этом стараясь не сойти с ума от стыда за собственную глупость и… Неуважение? Пренебрежение? Что это было, когда она пыталась разобраться, кого любит больше – Вотана или своего брата? Дочь Всеотца даже подумать об этом боялась. Потому что за одну эту мысль ей следовало тотчас же сгореть и неважно, сожжет ли ее Один, или другие жрецы.

- Не бывает свободы воли и выбора без последствий ответственности, - задумчиво отвечает Раннвейг, скользя растерянным взглядом по Лойи и убранству Святилища, как если бы она видела его впервые, - Нося футболку, ты должен понимать, что рано или поздно, все равно запачкаешь ее. И некоторые пятна можно будет отстирать, а иные кислотой прожгут и футболку, и кожу, - дурацкая была аллегория. Раннвейг слишком явно представила себе эту картину и содрогнулась. Не то, чтобы она боялась ответственности, или на ее одежде часто возникали кислотные пятна, но физической болью она брезговала, если такое определение было применимо к боли вообще.

- Кое-где в либеральной ереси проскальзывает здравый смысл, - Боги упасите, Раннвейг не была либералом и не имела ровным счетом никакого либерального уклона, не лелеяла либеральных мыслей и не собиралась наставлять на них свой клан. Она была консерватором до мозга костей, чтила старых Богов и помыслить не могла о том, чтобы предать их, или изменить им. Не из страха. Из абсолютной и святой веры в то, что только эти Боги верны, только эти Боги могут гарантировать Исландии будущее, только их власть и их сила может спасти колдовской род местных магов от исчезновения. Просто иногда девушка задумывалась о вещах, которые и впрямь отдавали гнилью либеральных суждений. Но лишь от того, что корень этих суждений был не вполне явен, если вырывать из контекста, - Я этого не говорила, ты этого не слышал, - она примирительно поднимает руки, благодаря Богов за то, что этот разговор не слышат старшие жрецы.

Девушка вздыхает и отвлекается от диалога на волка, который теперь терся ей об ноги, словно домашний пес, а не дикое животное. Порой Раннвейг вообще сомневалась в том, что это не галлюцинация, которая исчезнет с рассветом, но суть явления ей так и не удалось выяснить до конца. Кажется, и волки, и вороны были приложением к Святилищу, а не к жрецам и выполняли охранные функции веками, так как упоминание о них жрица встречала и в дневниках других служителей Всеотца. Раннвейг протягивает руку и гладит волка, заглядывая в его стеклянные глаза, полные, как ей казалось, понимания и сочувствия. Или девушка видела то, что хотела видеть, а животное просто было голодно?

- Это ты прости, я не имела в виду… Не имела в виду… - Раннвейг запинается, не вполне уверенная, что имя сестры Лойи стоит произносить вслух и оно не резанет ему по сердцу свежей раной. История Аники была жуткой и разнеслась по всей стране. Ропот неодобрения сотряс даже Святилище Всеотца. Девчонка ведь не была ни жрицей, ни наследницей. От нее не требовалось многого и спрос с нее должен был быть в разы меньше. Убийство было жестоким и, по большому счету, бессмысленным. Раннвейг не знала точно, но отчего-то была уверена, что Всеотец таких жертв никогда бы не принял, потому что они противоречили его постулатам, - Не хотела тебя задеть. Я говорила применимо к своей ситуации, а не к той, - она виновато улыбается, вновь опуская глаза на волка, который теперь укладывается у ее ног.

- Но не заявить о браке будущего главы дома Одина и жрицы будет довольно сложно. Особенно учитывая, что от этого решения зависит выживание правящей семьи, - главный камень преткновения всей этой ситуации. Либо брат отречется от нее и возьмет в жены другую, либо их род пресечется. Но об этом Раннвейг боялась даже заикаться, даже думать, не то, что говорить открыто с братом, или Всеотцом, - Потому что это поставит на кон вопрос, за который из меня следовало сделать живой факел еще тогда, когда он впервые появился у меня в голове! – восклицает девушка и всплескивает руками, из-за чего волк начинает тревожиться и даже рычит.

- Неужели я люблю своего брата так сильно, что даже сильнее Всеотца, которому отдана в вечное служение до конца дней своих? Если я отвечу «да» - я умру. Если я отвечу «нет» - никакого смысла в этом вопросе не было изначально, - а может быть, ее вообще никто не спросит и Всеотец сочтет это очередной мелочью, прихотью своего нерадивого дитя, капризной девчонки, которой итак позволяли слишком многое. Например, есть бургеры посреди ночи прямо в Святилище.

- Надо было сказать тебе, чтобы ты спросил, можно ли взять меня в жены от большой любви. Тебя же он точно не убил бы. Наверное, - задумчиво бормочет Раннвейг и потому едва не подпрыгивает, когда в дверь раздается настойчивый стук. Волк тут же подскакивает на ноги и бежит ко входу, издавая протяжный рык, от которого курьер за дверью должен был уже бросить все, что привез и бежать. Но юноша оказывается храбрым малым и на его лице даже почти не видно отчаяния. Жрица забирает у него пакет, сует ему пару купюр и советует поехать обратно по шоссе, не заезжая в лес. Дольше, зато безопаснее. Затворив дверь на все щеколды, Раннвейг идет к Лойи и достает картошку с соусом.

- Знаешь, никогда раньше не приглашала сюда гостей ночью. Заходи почаще. Это даже весело. Только никому не говори.

Раннвейг чертовски голода и потому картошка с соусом сейчас кажется ей деликатесом величайшего уровня. Она пихает ее себе в рот одну за другой, чуть успевая прожевывать и потому тонкие материи спора между либералами и консерваторами остаются на задворках ее сознания тотчас же. Девушка вслед за Лойи угощает волка нагетсом, ленясь пойти в пристройку к Святилищу с тем, чтобы достать кусок сырого мяса и накормить уже от греха подальше несчастное животное. Жрица косится на волка, который, закусив котлетой, прожевывает теперь кусочек другого фастфуда и довольно усмехается, про себя отмечая, что зря она раньше боялась не накормить волков вовремя и тем, что они любили. Не такие уж они и привередливые, если действительно хотят есть.

- Лишь кое-где и далеко не настолько, чтобы мы вдруг стали либералами. Правда ведь? – интересуется Раннвейг, бросая чайный пакетик в бумажный стаканчик с горячей водой. Она даже думать не хочет о том, что существует хоть малая вероятность того, что они станут лояльными либеральным идеям. Раннвейг о таком страшно помыслить даже в контексте удручающего факта невозможности быть с братом. Впрочем, что касалось самого брата, то девушка была уверена, что он не был таких твердых убеждений, раз уж принес клятву верности их любви в обход того факта, что клятва эта ставила под угрозу продолжение их рода. Либо Раннвейг однажды все-таки станет его женой и сможет родить ему детей, либо на Бальдре все и закончится. Об этом девушке было думать так же страшно, как и обо всех остальных удручающих перспективах, разумно вытекающих из текущего положения их дома и их страны в целом.

- Разница в том, что если вдруг, по какой-то ужасающей случайности я окажусь беременна вне брака, будучи жрицей, это приведет к ужасающим последствиям, к катастрофе, которую я даже не могу описать словами, - а ее и не нужно будет описывать. Потому что в такой ситуации Раннвейг не останется ничего, кроме как броситься со скалы. Рассказать обо всем брату она не сможет, как не сможет рассказать и кому бы то ни было еще. А такой ужасающий позор для девушки из правящей семьи даже без статуса жрицы был несовместим с жизнью. Если же Бальдр обо всем узнает, дело примет еще более ужасающие обороты, потому что он либо силой принудит признать их брак и спровоцирует бунт, либо предложить ей бежать и какой из этих вариантов хуже, девушка не знала. От размышлений об этом у нее резко пропал аппетит и потому она отложила в сторону чизбургер, который уже успела распаковать и подняла глаза, полные тревоги на Лойи, - Ты хоть представляешь, что тогда случится? – она нервно сглатывает, ее бросает в жар, как если бы все уже случилось. И, кажется, именно в этот момент, девушка понимает, что она говорит о слишком деликатных вещах со своим гостем, который, между тем, пришел сюда обсудить свои проблемы, а не послушать о ее.

- Прости. Это было уже слишком, - серьезно говорит девушка, выдыхает, сбрасывая с себя тяготу своих, пока еще, беспочвенных переживаний и делает глоток заварившегося чая, прикрывая глаза, - Ты же пришел сюда о чем-то поговорить? Итак, Лойи, сын Хель, - официально тянет девушка, но не может сдержать смешка, - Что ты хочешь узнать под куполом дома Вотана и какой мудростью Всеотца мне надлежит поделиться сегодня? – мудростью Всеотца у Раннвейг получалось делиться не особенно хорошо. Как и любой жрец, она нередко проводила время на дневных визитах смертных, верующих в Древних Богов, выслушивала их просьбы, вопросы и пожелания, с умным видом кивала и говорила какую-нибудь ерунду, поскольку слишком цинично полагала, что простые люди все равно не интересны ее Богу, он все равно их не слышит и не интересуется их проблемами. На деле это было совсем не так, но вопросы смертных с Раннвейг Всеотец никогда не обсуждал, для этого был другой жрец и он прекрасно справлялся, так что глупыми были попытки заставить заниматься такой ерундой молодую жрицу.

Но Лойи, конечно, это совсем другой случай. Если он был здесь, значит, дело и впрямь важное. Хотел поговорить о сестре? Неужели эти мысли не оставляли его до сих пор? Или хотел поговорить о том, что происходит в стране? Тогда, Раннвейг не могла сказать большего, чем уже сказал ее Бог. Просто искал компанию? Девушка с некоторых пор считала себя довольно посредственным собеседником, потому что мысли ее были заняты всякой духовной ерундой, неуместной и неинтересной людям, которые были напрямую связаны с мирскими делами. Тем не менее, она, конечно, была рада, что сын Хель зашел и разбавил ее одиночество очередной сложной ночью.

- Легко рассуждать о любви в таком контексте, когда ты не жрец и верность, преданность и любовь твоему Божеству заложена в тебе на клеточном уровне, как и страх того, что твоя любовь окажется недостаточной! – обиженно восклицает Раннвейг, хотя вообще-то она относилась к той категории жрецов, которые как раз-таки никогда не рассуждали о том, что простым колдунам их не понять. Она считала, что все прекрасно понимают, что быть со Всеотцом, конечно, очень круто, но иногда в Святилище смертельно скучно и если бы девушке дали возможность выбирать, она стала бы смотрителем зоопарка, потому что просто обожала животных, - Впрочем, ты прав. Сравнить, кого я люблю больше, мне не под силу. Но между картошкой и чизкейком, я за чизкейк, - уже спокойнее заявляет девушка и авторитетно кивает в подтверждение своих слов.

- Лучше бы нам разобраться в этом до того как начнется война, - совсем тихо добавляет Раннвейг и запивает это откровение глотком чая. Об этом не принято было говорить. Но они все знали, что война вот-вот начнется и ее больше не удастся избежать никакими дипломатическими соглашениями, - Приходи. Я здесь каждую третью ночь и абсолютно всегда на новую луну. Но приходи с запеканкой, которую готовит ваша кухарка. Ничего вкуснее в жизни не ела.

- В Вальгалле. Встретимся в Вальгалле, - многозначительно поправляет Раннвейг и кивает с умным видом, запихивая в рот наггетс. Никто же всерьез не полагал, что при каких-то нелепых обстоятельствах дочь Одина может попасть в Хельхейм? Хотя, следовало признать, что одна такая оплошность уже случалась. С его сыном. Но повторения точно не будет. Раннвейг умрет в бою и никак иначе. Что, впрочем, глядя на хилую тощую жрицу звучало довольно нелепо, а мужчины из ее дома и вовсе хохотали бы без зазрения совести, заяви она такое, но дух своего дома девушка поддерживала и даже помыслить не могла при каких обстоятельствах попадет в обитель Богини своего родственника из Хелей, - Что бы ни говорили там эти зазнайки из числа дружины отца, я все равно умру в бою, - хотя Раннвейг не была уверена в том, что это правило распространяется и на жрецов и они не априори попадают прямиком за пазуху к своему Богу. Проверять пока не хотелось, а спросить у Всеотца все-таки стоило. Вдруг ее не пустят на войну и она умрет от старости, или еще какой-нибудь позорной смертью?

- Или нам не придется ничем поступаться и мы просто их всех перебьем, - показательно счастливо улыбнувшись, заявила Раннвейг, но тут же приняла серьезное выражение лица и вздохнула. Она-то как никто другой прекрасно понимала опасность близкородственных связей, учитывая, что все они здесь уже приходились друг другу родственниками и от вырождения спала, быть может, лишь кровь Фриггов. Что будет, если они уничтожат пять ведьмовских кланов? Не протянут и трех веков, даже если учесть всех ныне здоровых детей консерваторов, - Ладно, не так категорично. Принудим их к миру и верному поведению силой, - дом Одина решал так абсолютно все. Войной и магией, магией и войной. До сих пор им это прекрасно удавалось и едва ли Раннвейг думала о дипломатии и прочей несносной ерунде.

- Одному Одину и известно, - хмуро заключает Раннвейг, - Если он осудит моих детей, то я тут же это замечу. Ведь в таком браке шанс родиться здоровыми у них напрямую зависим от покровительства и дозволения Одина, - она сводит брови к переносице и прерывисто вздыхает, теребя пальцами краешек своей одежды. Зачем они стали об этом разговаривать? Ее вина. Не стоило спрашивать о вещах, которые даже без имен были очевидны всей Исландии, потому что вся Исландия смаковала подробности дни напролет, каждый раз, когда Бальдр отвергал очередную претендентку стать его женой и супругой будущего главы клана. Об этом, впрочем, тоже следовало молчать. Обо всем молчать, потому что Раннвейг сегодня и без того была непозволительно разговорчива для жрицы и для девушки, которая должна была слушать о нуждах страждущих, а не заниматься сеансом психотерапии прямо в Святилище.

- Не говори ничего. Я с этими вопросами лезу ко всем уже двадцать лет. Ты прав. Вряд ли я что-то узнаю наверняка, если на спрошу у самого Одина, - она отмахивается и сосредотачивается на своем чае, который приятным теплом пластикового стаканчика согревает ладони. У Одина она, конечно, ничего не спросит. Не решится. Сочтет постыдным. Будет мучиться этой мыслью, но молчать. Как обычно для жрецов. Как необычно для той, что больше всего нуждалась в ответе.

- Держи, - бодро вторит юноше Раннвейг и протягивает ему стаканчик с мороженым и ложку. С нее хватит и чизкейка, если до него вообще дойдет сегодня. Но ночь длинная, а волк с любопытством поглядывал на коробочки с едой, - Зависит от того, насколько сильно не хотел и как именно проявлял это, - всем известны фокусы с отвратительными смертями. Неужто в доме Хель кто-то решил избежать участи жреца и теперь боялся сгнить в буквальном смысле? Тогда, у Раннвейг были сравнительно плохие новости. Кажется, в доме владычицы смерти гнили гораздо чаще, чем даже сгорали в доме Вотана, - Если не хотел настолько, что предпочитал самоубиться, то и проблем никаких не было. Вполне себе счастливый конец, - пожимает жрица плечами. Самоубийство же тоже бывало разным. Можно было погибнуть в славном не равном бою, - Но если так хотелось, что напрочь сносило крышу и недожрец осквернял Святилище, поносил своих Богов и проклинал имена предков – не прощала ни Фригг, ни даже Эйр, хотя она и не причиняет, по легенде, вреда ничему живому. Но таких было немного, в некоторых кланах, не было вообще, или я просто об этом не знаю, - она пожимает плечами, задумчиво воспроизводя в памяти известные случаи, - Если же жрец не то, чтобы ярый фанат Святилища, но против своего Бога ничего не имеет и в целом разделяет любовь к своему божеству, умеет отправлять культ и знает, когда это необходимо, то поговаривают, что он даже может есть фаст-фуд в Святилище посреди ночи, таскать дальних родственников на свидание к своему Богу, сожительствовать с мужчиной, смотреть «Антихриста», играть в компьютерные игры и не следить за сменой лунных циклов, - Раннвейг относилась к той категории жрецов, которые в самом деле не испытывали страданий из-за своего жречества. Она была прекрасно обучена, она знала обращения и ритуалы наизусть, она отправляла культ, быть может, чуть хуже, чем лучшие из ее коллег и успешно сочетала все это с реальной жизнью за пределами Святилища, не будучи вынужденной сидеть здесь сутками, плакать и сокрушаться о несправедливости судьбы. Все признавали, что она ходила по краю и любое ее действие, или недостаточная вовлеченность могли сойти за святотатство, за которое она сгорит в божественном пламени Вотана. Но пока не было никаких предпосылок. Да и история их жрецов говорила о том, что случалось это, когда служитель откровенно переходил грани, а в определенный период истории – именно тогда, когда он принимал христианство, послушный чьей-то злой воле, - Почему ты спрашиваешь? Имеешь в виду какого-то конкретного жреца, или просто пополняешь базу знаний? Если хочешь знать, что думаю я, то я полагаю, что здесь, как и везде, все упирается в веру. Недостаточность ее, неискренность и попытки обмануть самого себя приводят к катастрофе. Я, как только понимаю, что слишком увлеклась мирским, подменяю коллег и несколько суток к ряду провожу в Святилище наедине со Всеотцом. Держу пари, что даже старший жрец в это время пьет пиво и смотрит телек, - она усмехается, представляя седобородого старца, принципиально отказывающегося принимать зелье Идунн последние тридцать лет, развалившимся на диване с бутылкой хмельного напитка.

- Хей! – Раннвейг смеется, уклоняясь от взлохмачивающего ее волосы Лойи, - Нельзя служить Всеотцу с плохой прической! – приглаживая волосы, убедительно заявляет колдунья, хотя по ее виду сейчас не скажешь, что ее это сильно волнует. Расположение духа ее быстро меняется, по мере перехода от тем, которые были неприятны, к чем-то более общему. Заняться самокопанием и рефлексией она могла бы в одиночестве, для этого не нужно было, чтобы кто-то наталкивал ее на неприятные факты из биографии. А вот поболтать о судьбах мира и отдельно взятых жрецов, посплетничать о том, что кто-то в чужом доме плохо исполняет свои обязанности и плохо закончит, можно было уж точно не каждый день и тем более – не каждую ночь, - Клятвенно обещаю, что не попаду в Вальгаллу раньше, чем того захочет Всеотец, - с серьезным видом заявляет девушка, а смешок заедает кусочком чизкейка и запивает чаем. Если Одину будет угодно, она прослужит здесь еще долгие-долгие десятилетия. Если нет – станет валькирией, что будет ничуть не меньшей честью. К подобным вопросам в доме Одина всегда относились философски. Особенно среди жрецов.

- Дадут Светлые Асы, мой брат нескоро станет главой. Если вообще станет, - не уточняя, имеет ли в виду Раннвейг его смерть, или речь шла о том, что его не допустят до главенства из-за дурацкой клятвы, - Но в сущности, вопрос и не в главах домов и даже не в жрецах. Вопрос, наверное, даже не в средствах, - задумчиво размышляет девушка, не претендуя на истину, просто делясь своими размышлениями, которые порой занимали ее, - А в том, какой цели мы стараемся достичь, что мы хотим видеть в конечной точке всего, что сейчас происходит. Хотим ли мы вернуться ко времени, когда на нашу страну никто не обращал внимания, а об охотниках мы не знали даже из страшных сказок, потому что пугали нас драугами, а не агрессивными смертными? Или мы хотим сохранить наши традиции, а остальное пусть идет прахом? Или речь идет о банальном выживании? Разные дома кричат о разном. Ты прав. Нам придется договариваться хотя бы об этом. О том, каким мы видим наше будущее, потому что в этом вопросе разнятся мнения даже у консерваторов. Впрочем, что касается союзов, то не мне учить отца. У них с твоей теткой получилось основать консервативный блок, что уже пахнет какой-никакой, а все же определенностью, - в политике и военных союзах Раннвейг мало, что смыслила. Отец, безусловно, к ней прислушивался, иначе и быть не могло, но только не в этих вопросах. Здесь она ничем не могла помочь. С позиции своего ничтожного опыта, она одобряла союз своего дома с домом Ньерда, но это было основано на личных симпатиях и мелких предпочтениях, интуиции и том факте, что Всеотец ни разу не высказался против. Мужчины же нередко бубнили что-то о том, что не все так уж гладко в союзнических отношениях с домом Ньерда, раз уж во главе морского двора стоит женщина, в дружине отца называемая, попросту «бабой», как и любая другая.

- Да, мне неинтересно, - тут же заявляет Раннвейг и уверенно кивает головой, разочарованно заглядывая в пустой стаканчик, где еще пару минут назад был чай, - Вот еще, собирать жреческие сплетни. Все самые свежие мне все равно расскажет Всеотец, - она подмигивает Лойи и смеется, поднимаясь на ноги, - Хочется еще чая. Тебе налить? – девушка дожидается ответа и выходит в маленькую дверь на противоположной стороне алтаря, где на небольшой кухне щелкает кнопкой чайника, разогревая воду и наливая заварку. Прежнего ощущения голода нет, равно как и холода, раздражения, усталости, или сонливости. Общение с обычными, нормальными людьми определенно шло ей на пользу. С людьми, которые не смотрели на нее снизу вверх, говорили с ней на равных и не ожидали божественных откровений каждую минуту. В мгновения такого осознания Раннвейг ощущала себя чертовски одинокой, но гнала прочь навязчивые мысли, которые при дальнейшем развитии явно не послужат ее жреческой практике.

- Работа, да, - подтверждает Раннвейг, хотя для нее это уже давно не так, да и не помнила она, чтобы воспринимала свое служение таким образом. Но она определенно могла расценивать его таковым, если задуматься, - Проблема этой работы не состоит в том, что я не могу никуда отлучиться: могу. Жрецы не привязаны к одному месту. Культ можно отправлять, даже проживая год в Италии, а с проповедями ездить хоть по всему миру, если угодно. Проблема в том, что тонка грань, переступив за которую, ты начинаешь прикрываться верой и интересами своего Бога в угоду собственным «хочу». И не столь важно, где проходят эти «хочу» и что именно они затрагивают: твои бытовые, мирские интересы, где ты хочешь жить в Италии, есть пиццу на завтрак и спагетти на обед, обжиматься со знойным итальяшкой, или покрывают куда более глобальные твои цели, в которые может входить власть в клане, или мировое господство. В обоих случаях – жрецу конец. Как только он ставит любой личный интерес выше интересов своего Бога и связи с ним – он перестает быть жрецом и начинает быть отступником, - она говорит неторопливо, осторожно подбирая слова, потому что Раннвейг хоть и заявила, что ей ни капельки не интересно, о ком они говорят, она понимала, что неверно понятые ее слова и фразы могут сослужить дурную службу и самому Лойи, и его знакомому, и клану этого знакомого.

- Но, на мой взгляд, самое невыносимое даже не это, - морща нос, заявляет Раннвейг, садясь на скамью, поджав под себя одну ногу и попивая чай, - А в том, что жрец – посредник между своим кланом и своим Богом. И если он дурно исполняет свои обязанности, половина беды в том, что он умрет. Другое дело, что он подведет кучу людей, для которых является связующим звеном с Божественным. Знаешь, с чего началось поражение дома Сурта в войне с домом Ньерда? У них остался всего один жрец, который не мог обеспечить должного уровня связи. И только потом они стали вымирать, проигрывать битвы и докатились до того, чтобы украсть наследника Ньердов, - она рассказывает это эмоционально, с широко раскрытыми глазами, жестикулируя, то и дело меняя выражение лица. Тема для Раннвейг явно была не болезненной, но животрепещущей, - И вот ты сидишь у алтаря, возносишь обращения своему Богу и знаешь, что если ему не понравится, или ты сделаешь что-то не так, или будешь плохо себя вести, забудешь перевести старушку через улицу и почистить все унитазы в Святилище, могут пострадать те, кто тебе дорог. Те, кого ты любишь, кем дорожишь и кого никогда бы не хотел потерять. Знаешь, для меня это отличная мотивация каждый раз. Особенно, когда за благословением перед битвой приходят Бальдр с отцом.